Выделить чистый речевой акт, чисто кинематографическое высказывание или звуковой образ

Выделить чистый речевой акт, чисто кинематографическое высказывание или звуковой образ - вот первый аспект творчества Жан-Мари Штрауба и Даниэл Юйе: этот акт должен быть оторван от своей предположительно прочитываемой материальной опоры, от текста, книг, писем или документов. Этот отрыв производится отнюдь не благодаря пылу или страсти; он предполагает определенное сопротивление текста, что лишь добавляет к этому тексту уважения, — но каждый раз требуется особое усилие, чтобы извлечь из него речевой акт. Так, в «Хронике Анны Магдалены Бах» предполагаемый голос Анны Магдалены произносит то, что написано в письмах самого Баха и свидетельствах одного из его сыновей, так что получается, будто голос говорит, как если бы писал и говорил Бах, — тем самым достигается своего рода несобственно-прямая речь. В «Собаках Фортини» мы видим книгу, ее страницы, перелистывающие их руки, писателя Фортини, читающего отрывки, которые он сам не выбирал; но ведь это происходит десять лет спустя и сводится к «слушанию собственного голоса», усталого, выражающего изумление, оцепенение или одобрение, обиду от непризнания заслуг или «уже слышанное». И, разумеется, в «Отоне» не показывается ни текст, ни театральное представление, — они лишь имплицируются, тем более что большинство актеров плохо знает французский язык (говорят с итальянским, английским или аргентинским акцентом): от театрального представления они отрывают кинематографический акт, от текста — ритм или темп, от языка

—      «афазию». В фильме «Из мрака к сопротивлению» речевой акт извлекает из себя мифы («нет, я не хочу...»), и, возможно, только во второй, современной части этого фильма ему удается перебороть сопротивление текста, предустановленного языка богов. Всегда существуют некоторые условия странности, и лишь в них можно выделить или, по выражению Маргерит Дюрас, «кадрировать» чистый речевой акт. Сам Моисей - вестник некоего невидимого Бога или чистого Слова, преодолевающий сопротивление древних богов и даже не оставляющий своего имени на собственных скрижалях. И, возможно, сопоставление Штрауба с Кафкой подтверждается тем, что Кафка также считал, что мы обладаем лишь речевыми актами, чтобы преодолеть сопротивление господствующих текстов, предустановленных законов и уже вынесенных приговоров. Но если дела обстоят так в «Моисее и Аароне» и «Америке, классовых отношениях», то недостаточно просто сказать, что речевой акт должен оторваться от того, что оказывает ему сопротивление, —         он сам оказывает сопротивление, он сам и является актом сопротивления. Невозможно извлечь речевой акт из того, что оказывает ему сопротивление, не придав ему при этом силу сопротивления против того, что ему угрожает. Он — насилие, помогающее «там, где царствует насилие», то самое баховское Hinaus! (нем. «вон! прочь!». — Прим. пер.). Разве тем самым речевой акт уже не становится музыкальным в Моисеевом Sprechgesang (нем. «речитатив». — Прим. пер.), но также и в исполнении музыки Баха, отрывающемся от партитур еще больше, нежели голос Анны Магдалены — от писем и документов? Речевой или музыкальный акт представляет собой акт борьбы: он должен быть экономным и редким, наделенным бесконечным терпением, чтобы навязать себя тому, что оказывает ему сопротивление, — но также и до крайности неистовым, чтобы самому стать сопротивлением, актом сопротивления. Неодолимый, он превозмогает...